С самого утра Великий князь Константин Павлович был не в духе, подобное с ним случалось довольно часто, но сегодняшний день был особенным. Его Высочество потребовал к себе камергера, как только открыл глаза, что случалось с ним крайне редко. Не смотря на близкие отношения дружескими их можно было назвать с трудом, не того склада характера был Константин Павлович. Что же касается самого Дубровского, то он давно привык сносить от своего Августейшего друга любые странности.
В течение следующего часа Дубровский слонялся по покоям Великого князя в сотый раз рассматривая одни и те же картины, посвященные в массе своей военному делу, столько любимому их обладателю. Он неспешно отвечал на заданные вопросы по поводу свадьбы и разговаривал только тогда, когда Великий князь обращался к нему. Фамилия Ивана за этот час прозвучала столько раз, что он уже сбился со счета и с немой покорностью все же повернулся к Его Высочеству, заложив руки за спину и созерцая последние приготовления.
Как уже было сказано, день сегодня предстоял особенный, с самого рассвета или даже раньше весь двор находился в стадии активных приготовлений или, если выразиться по-русски – стоял на ушах. Слуги сновали по коридорам, перенося, убирая и исполняя приказы своих господ. Как и принято у русского человека, все приготовления, которыми занимались не один месяц, остались на потом. Вдруг что-то было решено поменять местами, а другое убрать совсем. Люди сбивались с ног, толкались в коридорах, стараясь везде поспеть.
К тому же свадьбы в Августейшей семье случались не так уж и часто, чтобы привыкнуть к подобному переполоху.
Идя в покои Цесаревича Дубровский столкнулся с Матреной, которая чуть не сшибла его с ног. Впрочем, он не был сильно против, но девушка ловко выпуталась из рук камергера и побежала дальше по своим делам, подняв подол и только лишь сверкнула быстрой улыбкой, обласкав мужчину взглядом.
Когда длительные приготовления были закончены, а Константин Павлович окончательно взбешен бездействием, было принято выезжать в церковь. Но в последний момент от кареты Его Высочество отказался, сославшись на хорошую погоду и нежелание трястись в карете по ухабам.
-Распрягай. – С полным безразличием ко всему происходящему сказал конюху Дубровский.
Тот взялся за голову, свободных лошадей в стойле не было, кроме Стрелы, которая уже как год вышла на пенсию и использовалась только в крайней нужде, так как была нежно любима главным конюхом дворца.
Цесаревич прогуливался около конюшни, всем своим видом выражая недовольство, пока грумы сбивались с ног, чтобы сделать все быстрее. Наконец лошади были оседланы, и угрюмый Константин Павлович взобрался в седло и пустился в галоп. Слава Богу, дорого до церкви прошла без эксцессов, горожане, узнавая царских лошадей охотно пропускали всадников. Денек и правда выдался похожий, ярко сияло солнце и пели на ветках птицы, было много гуляющий. Около церкви, где предстояло венчание любимой сестры Его Величества стекался народ, поглазеть на Августейшую семью, на паперти стояли нищие. Вокруг царила радостная атмосфера предвкушения.
Дубровский спешился и придержал под уздцы коня Цесаревича.
-Жди, Дубровский.
Иван Федорович только пожал плечами, смотря в след шагающему в церковь Его Высочеству.
Заняться ему было совершенно нечем, церемония могла затянуться ни на один час, но все же это было многим лучше, чем стоять в душном соборе, пропитанным запахом ладана и тления. Иван с детства церкви терпеть не мог, даже еженедельную повинность. соблюдал приличия ради, а исповедоваться ходил, когда уже становилось совсем стыдно. Не перед Господом, конечно, перед матушкой, которая по этому поводу страшно переживала. Поэтому Дубровский немного послонялся по паперти, подал милостыню, тоже не из-за православных побуждений, а чисто из человеческой жалости и вернулся обратно к лошадям. Привалился к лоснящемуся боку гнедого и стал ждать, лениво поглаживая шелковистую гриву.
Лошадей Ваня любил сызмальства, бывало убегал к мужикам в поле и просил, чтобы те дали ему плуг. Те, конечно, не давали, что мальчика сильно обижало. Но упрямство не давало ему уходить. Тогда он тактику поменял, стал приставать к конюху, что за лошадьми ухаживал, пока тот не разрешил ему помогать. Маленький Дубровский все свое свободное время проводил в конюшне, чем вызывал праведный гнев матери, мол где это видано, чтобы князь конюху помогал.
Впрочем, она прекрасно знала упрямство сына, поэтому смирилась. Был у них уговор, если он хорошо заниматься будет, то и с лошадьми она ему разрешит возиться. Стоит ли говорить, что усердия по предметам у Ивана значительно прибавилось. Дубровский вырос, а тяга к этим красивым и статным животным никуда не делась. Вот и сейчас рядом с гнедым ему было куда лучше, чем в церкви, где вершилось таинство.
Греясь на солнышке, Иван Федорович и не заметил, как стало оживленно у входа в церковь, толпа, что ждала ни один час возбудилась и подтянулась ближе, ожидая, когда откроют ворота и процессия во главе с женихом и невестой хлынет из душного помещения наружу. Камергер с легкостью вскочил в седло, приподнявшись на стременах, все же от скуки и ему стало интересно посмотреть.
Наконец молодые вышли из церкви под величественный звон колоколов, сопровождаемые криками толпы. Двигалась процессия невообразимо медленно, прошло около получаса, а из ворот только вышла Августейшая семья, от которой тут же отделился Константин Павлович и, сопровождаемый не самым приязненными взглядами, двинулся в сторону камергера и слуг, что держали его коня. Ни для кого не было секретом, что Его Высочество терпеть не мог подобные мероприятия. Пусть то даже будет свадьба его сестры.
Камергер следил, как подходил Цесаревич и вдруг перевел взгляд на выходящих из церкви. Несомненно, это была она, ошибиться он не мог. Их взгляды встретились и пересеклись. Дубровский был прекрасно осведомлен, что Варя служил фрейлиной у Ее Высочества, он знал так же многое о ее перемещениях. Следил, издали. Стараясь не приближаться. Не встречаться с ней. И до этого самого момента выходило успешно. Девушка чуть приоткрыла губы, ее взгляд был тоже прикован к нему, возвышающему верхом на коне. Он мягко улыбнулся старой знакомой, но Его Высочество уже сел в седло и тронул поводья, так что Дубровскому оставалось ничто иное, как последовать за ним.
С тех самых пор Варвару Павловну не видел, хотя признаться, специально встречи не искал. На балу, что состоялся после обеда, у Дубровского наконец-то появилась возможность отойти от Цесаревича, занятого увлекательнейшей беседой о передовой с один из генералов, которому Иван Федорович только чинно поклонился. Гости уже давно разделились на группы по интересам, как это всегда бывает. Кто-то веселился, другие пили шампанское, третьи танцевали.
Камергер пригласил несколько барышень, выпил пару бокалов шампанского и посетовал, что увы, не смог увидеть чудесную церемонию, которую уже раз двадцать разобрали во всех деталях по минутам. Были и такие, кто по самой церемонии мог предугадать, как сложится будущая семейная жизнь супругов, сколько у них родиться детей и еще многое другое. Иван Федорович вежливо послушал и предпочел покинуть беседу.
Не смотря на всеобщее оживление, веселья он не испытывал и от выпитого игристого вина стала неприятно болеть голова. Он выскользнул на балкон, подальше от душного шума бальной залы, на ходу ослабляя шейный платок и испытывая сильное желание сорвать его вовсе. Но только ощутив приятную прохладу августовского вечера, он остановился. На балконе он был не один, кажется, не только у камергера возникло желание сбежать, кроме того, что у перил стояла дама в темноте больше ничего нельзя было увидеть. Однако, не услышать его шагов она не могла. Поручик остановился с неудовольствием поправляя душащий шейный платок.
-Прошу прощения. – Негромко проговорил он, легко перескакивая через трудные буквы ни разу не запнувшись. – Не думал, что здесь б-будет кто-то еще.

Собственная голова казалась Дубровскому очень тяжелой, он поднял руку и запустил пальцы в темную шевелюру, взлохмачивая ее. День, как оказался был очень длинным и судя по всему, заканчиваться совершенно не собирался. Душная зала осталась позади и казалось, можно было вдохнуть полной грудью и с облегчением созерцать силуэты темных деревьев, но что-то мешало.
Возможной, причиной был тонкий девичий силуэт, освещённый светом из комнаты, а быть может, странное чувство в груди, что не покидало камергера с того самого момента у церкви. Иван Федорович привык себе не лукавить, он ожидал увидеть Варвару Павловну, которой просто не могло не быть в свите Великой княгини, но признаться, оказался не готов к этому. Ее взгляд долгий и тяжелый заставил Дубровского поерзать в седле, чего он, как превосходный наездник не делал никогда. Кажется, это даже вызвало у него некую толику злости или праведного гнева.
Злости, потому что сердце предательски екнуло, когда он увидел ее, вновь сумел взглянуть в ее глаза, пусть издали и мимолетно. А гнева по причине, что фрейлина Ее Высочества так и не удосужилась ответить на его последнее письмо. Он считал, то давно оставил эту обиду в прошлом, но, как оказалось, нет. С того самого момента, у церкви, мысли мужчины постоянно возвращались к его знакомой, что так метко кинула снежок одним морозным днем. Иногда, Дубровскому даже казалось, что он слышит за поворотом ее переливчатый смех, точно такой же, каким он его запомнил.
В самого полудня Иван Федорович был дерганный, на вопросы отвечал быстро и коротко и стал очень походить на своего Августейшего друга, даже живость, которая была всегда присуща его лицу куда-то исчезла. Шампанское не кружило голову, а девицы, что ждали приглашения на танец не вызывали никакого интереса. Промучившись несколько часов, камергер решил сбежать подальше от всего веселья и подышать воздухом.
Но, кажется, не только он один устал от шума и суеты бальной залы. Мужчине пришлось расправить плечи и одернуть сюртук, расшитый золотыми нитями, вместо того, чтобы прислониться к прохладным перилам и полной грудью вдыхать запахи летнего вечера.
На балконе было темно, что не позволяло ему узнать даму, особенно со спины, но голос ему показался очень знакомым, хоть в нем и слышалась скрываемая усталость. Конечно, этикет не позволял сказать ей ничего иного, Иван Федорович устало кивнул сам себе, думая о том, что придется сказать несколько дежурных фраз и удалиться, чтобы не казаться навязчивым, а потом искать себе прибежище в другом месте.
Но тут дама обернулась, Ивану казалось, что все происходило невероятно медленно. Он видел, как взметнулись тяжелые юбки, как пришли в движения плечи и вдруг их глаза встретились. Снова. Это была она.
На фоне темнеющего неба, освещенная последними тусклыми лучами заходящего солнца. Та, о ком он заставлял себя не думать месяцами и та, кого отчаянно не мог забыть.
Взгляд карих глаз метнулся к платью, потом к волосам и снова к глазам. Они оба неловко молчали, пока Варвара Павловна не очнулась первой. Даже сделал книксен, камергер в ответ учтиво склонил голову, не отрывая от девушки взгляда.
Она произнесла его имя так, словно много раз говорила его в своих мыслях, а возможно, камергеру просто хотелось так думать.
-Варвара Павловна. – Произнес Дубровский, раскатывая на губах ее имя и ни разу не запнувшись. В своих мыслях он говорил его бесчисленного количество раз, а письма, написанные быстрой девичьей рукой хранились в закрытом ящике его стола. Не проходило дня, чтобы он не подходил к столу, открыв заветный ящик и долго смотрел на стопку писем, перевязанных атласной лентой, касаясь их пальцами. Но не читал. Никогда не читал. Знал все их наизусть, дотрагивался до листов, исписанных ее рукой, словно лаская, а потом в сердцах закрывал ящик, обещая себе избавиться от писем. И все повторялось сызнова. День за днем. Месяцами.
А сейчас она стояла перед ним, точно такая же, как он и запомнил. Иван Федорович повел плечами, будто бы вновь почувствовал тот снежок, что попал ему за ворот пальто.
-Боюсь, у меня не было выбора. – Невесело отозвался он и чуть развел руками, дальше продолжать не было смысла. Дубровский усмехнулся, кривя левый краешек губ. До той поры, что Константин Павлович будет находить этот бал интересный камергеру придется быть подле него, но барышня, несомненно, это знала и сама. Она так же, как и он добровольно впорхнула в клетку, что называлась служением императорской фамилии.
Иван Федорович молчал, смотря на девушку долгим взглядом. С того самого морозного дня она ничуть не изменилась, разве что щеки не были очаровательно румяными и под глазами залегли неяркие тени усталости. Но не разглядывай ее мужчина так скрупулезно, практически переходя все грани дозволенного, он вряд ли смог бы их заметить. От него не укрылось, как Варя оперлась рукой, затянутой в перчатку о перила балкона позади себя, как едва заметно двигались ее губы, ничего не произнося. И как она была отчаянно хороша.
Камергер было уже открыл рот, чтобы сказать девушке комплимент, забыв про горечь ее слов, но Варвара Павловна снова его опередила. Она сделала торопливый глоток шампанского и ее слова были наполненный едкой язвительностью. Дубровский моргнул и вопросительно приподнял бровь, делая небольшой шаг и тем самым сокращая и так скромное расстояние между ними.
Он долго смотрел на нее, а затем расхохотался, становясь на мгновения тем самым мальчишкой, которого так любила его матушка и разом теряя всю свою серьезность. Впрочем, веселье не могло длиться долго, Иван Фёдорович сглотнул подступивший к горлу комок и снова стал серьезным, что предполагало его положение.
Он поднял было руку, чтобы привычным движением провести по подбородку, но тут же опустил ее, не сводя глаз с барышни.
-А вы изменились, Варвара Павловна… - Отчетливо выговаривая слова, произнес Дубровский, держа спину очень ровно. На лице его появилась усмешка, которая, однако, не тронула его глаз. – Двор всех д-делает жестокими.
Как бы между делом произнес он, отходя назад и все же запнувшись на трудном «д».

Отредактировано Иван Дубровский (2017-02-09 19:38:52)

С самого первого мгновения все было между ними странно. Этот снежок, что барышня случайно закинула ему в ворот, их взгляд и, конечно, переписка. Она была за гранью правильно, за дозволенностью этикета. Но Дубровский жил ей, буквально дышал. Все его дни были пропитаны томительным ожиданием, не смотря на дела и заботы. Чтобы не делал Иван Фёдорович его мысли неизменно обращались к девушке, что он видел всего однажды. Но чем образ так плотно засел в его голове. И никакие балы, никакие придворные дамы не могли его оттуда выгнать, хоть и очень старались.
Признаться, сначала для него это было всего лишь милой глупостью. Он даже предположить не мог, что безвинная переписка, которая началась извинениями со стороны Варвары Павловны, может превратиться в такое сильное чувство.
Он как сейчас помнил свое томление после отправки того письма, он писал его быстро, чтобы передумать, не заботясь об аккуратности и стараясь не думать, какой вердикт вынесет объект его любви. Через несколько дней оно сменилось нервозностью, после пришло раздражение. А затем понимание.
Он сам написал ей, чтобы она порвала письмо, если не разделяет его чувств. Но камергер мог поклясться, что письма от Вари были наполнены ответными чувствами, они были в коей-то мере даже интимными. Но, возможно, ему так только казалось. Первое время Дубровский убеждал себя, что это занятость, плохие дороги или нерадивые слуги. А еще, например, невозможность отправить письмо под пристальным взором родственников. Но вскоре эти причины потеряли смысл. Дни превращались в недели, недели в месяцы и один день он просто перестал ждать. Сложил все письма, написанные аккуратным убористым подчерком в свой стол, перевязав их атласной лентой и больше не доставал.
Но многие заметили изменение в поведение князя. Он стал более замкнут, необщителен. Они с Константином Павловичем идеально находили общий язык и стали соглашаться друг с другом практически по всем, что раньше не водилось. Дубровский даже соизволил посетить родовое поместье на радость своей матушки. И нисколько не сопротивлялся, когда она, представляя его местному обществу, нахваливала его, словно породистого скакуна на продажу. Он наносил визиты, принимал гостей и ходил на балы, провел в отчет доме несколько месяцев, пока матушка не стала беспокоиться странным поведением сына и не попросила его вернуться ко двору.
Наверное, она и понятия не имела, что когда-нибудь сможет захотеть подобного.
Но смотреть на непривычного тихого Ивана, соглашающегося на почти все ее доводы и совершенно не улыбающегося – было выше ее материнских сил. Хоть она всю жизнь и мечтала о покорном сыне, что выберет невесту по ее вкусу, но этот мрачный человек был совсем не тем мальчиком, которого она вырастила.
Вернувшись ко двору, камергер ожил. Череда дел, балов и красивых придворных дам, захлестнула его с головой. И он очертя голову кинулся в этот омут. И не в один, снова становясь самим собой и оставляя легкие шепотки за своей спиной, проходя по коридору.
Иван Фёдорович снова стал постоянным посетителем известнейших в Петербурге салонов и вновь стал отказывать матери в попытках женить его, чем чрезвычайно ее радовал.
Прошло чуть больше года и князь был совершенно уверен, что забыл мягкие черты Варвары Павловны, что из его памяти истерся ее звонкий голос и изящество шеи, когда она поднимала голову, чтобы посмотреть ему в глаза. Но теперь, стоя перед ней вот так, наедине, он понимал, что ничего не забылось. Лишь притупилось на мгновение, что длилось год.
Она была все так же прекрасна и даже лучше. В ее глазах теперь был не только юношеский восторг, но и опыт. Немного скуки и понимание вещей, что раньше были ей неведомы. Варвара Павловна теперь так же, как и он служила Императорскому двору и не принадлежала сама себе. Даже ее голос звучал иначе, растеряв всю свою звонкость, теперь он сквозил январским морозом. Дубровский отшатнулся и хотел было уйти, вернуться в залу, полную людей и потеряться в толпе. Заставить себя думать, что это было всего лишь виденье.
Но девушка подалась вперед и ее затянутая в перчатку рука, коснулась его пальцев, заставляя остановиться и замереть. Всего лишь один маленький шаг.
Иван Фёдорович не отрывает от барышни взгляда, в ее голубых глазах плещется смущение и что-то еще, что заставляет камергера коротко улыбнуться.
Мужчина хмуриться, ее слова, пропитанные горьким отчаянием ему непонятны. Он делает то, на что не отважилась она минутой ранее, берет Варю за руку и чуть сжимает пальцы, заставляя тем самым посмотреть на себя.
Взгляды их пересекаются.
-Не п-получили? – Переспрашивает Дубровский и голос его звучит резче, чем обычно. – Как?
Вопрос, конечно, глуп сам по себе. Он нехотя выпускает пальцы девушки из своей руки и даже не извиняется за свою вольной, все же поднимая руку и проводя раскрытой ладонью по своему подбородку.
-Так з-значит вы его не п-получили. – Облегченно произносит князь, заикаясь больше обычного и словно в растерянности подходя к перилам.
Он чувствует неимоверное облегчение. Подобный исход даже не приходил ему в голову. Дубровский много дней провел в размышлениях, пытаясь предугадать реакцию барышни на его короткое письмо. Но такой вариант он даже не рассматривал, ни смотря на то, что их было крайне много.
Ивану Фёдоровичу ужасно хотелось хлопнуть себя по лбу и во всеуслышание признаться, что он дурак каких свет не видывал. Нужно было садиться на коня и ехать к ней по адресу, указанному на конверте, как он хотел сделать много раз. Возможно, все бы тогда обернулось совершенно иначе.