Костя протяжно застонал и тут же зашелся в приступе хриплого кашля. Изможденно прижав руку к тяжело вздымающейся груди, он мутным взглядом обвел комнату, удивляясь отсутствию заплаканных домочадцев рядом. По мнению самого больного, уже не сегодня-завтра должно было состояться отпевание его измученной души, но почему-то это никого, кроме него, не волновало.
"Ничего...вот зайдут сюда утром, обнаружат мой остывший труп - вот тогда то им станет совестно!" - злорадно подумал молодой князь, на всякий случай еще раз оглушительно раскашлявшись. Но и на сей раз его очевидные мучения не пробудили ни в ком ни капли совести. Дом Оболенских оставался глух и нем в то время, как ангелы уже кружили рядом с постелью страдальца, готовые принять его в свои всепрощающие объятья. Он уже чувствовал касание их бесплотных крыльев на своей щеке, а Божий свет был все ближе и ближе, пока, наконец, не стал настойчиво резать глаза сквозь полуприкрытые веки. Пожалуй, даже слишком настойчиво.
"Грунька, растяпа! Опять не зашторила окна!" - Константин недовольно прикрылся ладонью от скользящего по его лицу солнечного луча и скривил губы в очередной страдальческой гримасе. Судя по всему, преждевременную кончину ему придется встретить в поистине варварских условиях.
" Где, черт побери, носит эту девчонку?! Так и от голода помрешь раньше, чем от болезни!" - Константин с измученным кряхтением приподнялся, полусадясь на кровати, и устало откинулся на подушки. Беглый взгляд, брошенный на каминные часы, определил, что Груня вышла за завтраком всего семь минут назад, но терпение князя уже было на исходе. Яростно подергав за шнурок колокольчика-сонетки, он вновь раскашлялся, всем своим видом демонстрируя полное изнеможение, которое не могло не разжалобить даже обладателя самого каменного сердца.

Груня впорхнула в комнату, принеся за собой поток свежего воздуха - в спальне молодого князя царила болезненная духота, и по-хорошему ее не помешало бы проветрить, но упрямый Константин был убежден, что сейчас его способно прикончить любое дуновение.
- Двери за собой затворяй, носишься тут, как окаянная, только морозу нагнала! Толку от тебя! - раздраженно поморщился князь, глухо раскашлявшись. Характер Кости и так был не сахар, а уж хворая, он и вовсе становился невыносим, критикуя каждую мелочь и капризно требуя немедленного исполнения всех своих прихотей. Неудивительно, что в этот раз даже сердобольные сестры решили держаться от него подальше, "сослав" на поистине каторжные труды услужливую Грунечку. С любимицей Сони Оболенский и вовсе не церемонился, принимая все ее обхаживания как нечто само собой разумеющееся. Не раз и не два младшая сестрица пеняла ему на подобное презрительное отношение к крепостным, но Константин даже слушать ничего не желал. А уж теперь и подавно - возмущенный равнодушием всего мира, отвернувшегося от его страданий, Костя превращался в настоящего деспота, и каждый из их домашней прислуги тайком крестился, благодаря Господа за то, что "честь" прислуживать захворавшему князю выпала не на его долю.
- Конечно, я встал поздно! - с хриплым возмущением воскликнул юноша, с явным неудовольствием глядя на Груню. - Этот дьявольский кашель меня едва не прикончил! И всю ночь лихорадило так, что уж думал, до рассвета Богу душу отдам, - в тоне молодого князя ясно обозначились укоризненные нотки. - А ты в это время небось почивать изволила, куда уж тебе о барине думать, пускай помирает, чай не тебе слезы лить!
Продолжая в таком духе, он уселся поудобнее, не забывая время от времени изможденно охать, и критически осмотрел предложенный Груней поднос, уставленный яствами. Губы князя немедленно скривились в гримасе полнейшего отвращения.
- Что это за гадость? - он оттолкнул от себя тарелку с наваристой кашей, едва не перевернув все блюда. - Такое разве что свиньям на корм предлагать, а ты это мне принесла?! Ты за что свой хлеб получаешь, охломонка? Дожидайся тебя сперва по пол-дня, так еще и жижу эту пресную хлебай!

Константин со страдальческим видом взял ложку, с выражением полнейшего отвращения на лице принимаясь елозить ею в сдобной, наваристой каше с таким усилием, точно его заставляли есть сырую землю, не меньше.
- Остыла уже небось, - проворчал он, хотя над тарелкой поднимался густой ароматный пар, и, подумав, с поистине измученным вздохом положил себе пару ложечек добротного клюквенного варенья - истинного шедевра "матушки Марфы", как звали здесь все старую крестьянку все - от мала и до велика. Медленно поднеся ложку ко рту, Константин попробовал еду с таким подозрением, точно ожидал, что Груня попробует его отравить. Учитывая его поведение в последние дни - ее даже можно было понять.
- Горячая! - капризно возмутился князь, противореча самому же себе и глядя на девушку с такой обидой, как будто она лично несла ответственность за температуру пищи. Впрочем, именно так он и считал. Тем не менее, каша вскоре была съедена и даже с большим аппетитом, однако сопровождалось все сие действие страдальческими гримасами, затяжными приступами кашля и красноречивыми вздохами. Просто так отказываться от положения умирающего Константин явно не спешил.
- Чаю мне налей, - резко велел он Груне, вновь откидываясь на подушки. Когда девушка принялась смиренно исполнять поручение, князь, желая устроиться поудобнее, чуть шевельнулся, тряхнув поднос и несколько капель пролились мимо чашки. - Вот же криворукая, а! Как тебя только в услужение взяли? Все Сонькина доброта, не иначе, так бы до сих пор на конюшнях куковала! - сейчас он совершенно не думал о том, насколько обидно могут звучать его слова. Он вообще редко об этом думал, и уж точно не в отношении крепостных. - Меду больше клади, не жалей, чай не твоими припасами дом живет!
Распекая девушку по чем свет стоит, Константин поплотнее закутался в одеяла и стал похож на нахохлившегося сыча. Недовольный вид и встрепанные густые волосы князя лишь довершали картину. С очередным болезненным вздохом приняв из рук Грунечки чашку, он презрительно поморщился, демонстрируя все свое отношение к каким бы то ни было советам.
- Совсем застудить меня хочешь? Правильно, распахни все окна и двери - а еще лучше сразу на мороз выведи, чай быстрее околею всем на радость! - возмущенно кряхтя, он принялся потягивать сладкий горячий напиток, время от времени бросая на Груню сердитые взгляды.
- Чего стоишь, мнешься, как на паперти? Почитала бы мне хоть - все развлечение... Ах да, - Костя фыркнул и закатил глаза. - Ты ж не обучена, нашел кого просить! Ну расскажи тогда чего-нибудь, али ты только с Сонькой языком молоть умеешь? О чем вы там вечно щебечите, о женихах мечтаете? - на лице князя играла насмешливая улыбка, выражавшая все его пренебрежение к "бабской болтовне". То ли дело их ученые разговоры с Владимиром! Но друг сейчас далеко, а писать ему - сил нет, совсем болезнь окаянная истощила. Остается только со скуки Грунькины сказы беспутные слушать - хоть посмеяться потом можно будет, и то хлеб.

Константин на волне собственного раздражения и недовольства всем и вся даже не заметил Груниной обиды, а заметил бы - не слишком бы устыдился: по его разумению, ее роль сейчас заключалась только в том, чтоб ублажать его прихоти - по всем Божьим законам умирающему полагалась чрезмерная забота и прощение всех грехов, а в том, что он именно умирал в тяжких муках, у князя по-прежнему не было сомнений. Разве что после горячей еды да сладкого чая стало немного получше - но на это никак не стоило уповать, говорят, перед страшной кончиной многим становилось заметно лучше, как будто Господь давал последнюю возможность насладиться жизнью, а уж после забирал мятежную душу в свои небесные чертоги. Тот очевидный факт, что его "последняя возможность" уже достаточно затянулась, Костю совершенно не смущал - стоило ему ненароком раскашляться или ощутить болезненную ломоту в костях - и траурное настроение возвращалось вновь. Неудивительно, что его домашние уже давно давно стали избегать общения с ним во время болезней - по счастью, не столь уж частых - здоровье у молодого князя по обыкновению было отменное, как говорили деревенские - пахать можно, и родись он не в дворянской семье - сразу бы из него эту дурь выбили, но, пользуясь положением, Костя хворал, что называется, от души и с истовым, неподдельным чувством.
- Подула бы хоть, на чай-то, я чуть кипятком не ошпарился! - недовольно заявил Оболенский, тем не менее, с явным удовольствием потягивая медовый напиток. Самочувствие молодого князя заметно улучшилось, и оттого он теперь жаждал еще и всевозможных развлечений, которых, за неимением альтернатив, требовал от Груни. Последняя внезапно огорошила его резким восклицанием, и Константин удивленно поднял на нее взгляд, точно впервые осознав, что она является таким же живым существом, как и он сам, а не наделенным даром речи предметом мебели. Замечание девушки застало князя врасплох, и он даже сперва не смог отреагировать, озадаченный пылкостью ее чувств. До этого он со свойственным для многих молодых людей своего круга пренебрежением полагал, что истинные эмоции способны испытывать только грамотные, образованные представители рода человеческого, а тут какая-то служанка, не старше его легкомысленной сестры, смеет говорить с ним в подобном тоне и взывать к каким-то моральным принципам, от природы положенным лишь дворянскому племени!
Князь открыл рот, желая что-то сказать, но так и не нашел подходящих слов и лишь покачал головой, нахмурившись и подумывая о том, что надо бы обсудить с Соней поведение ее любимицы. Совсем, кажется, его сердобольная сестрица челядь распустила!
Груня же, точно желая го утихомирить, принимается, точно малого ребенка, задабривать его детской сказочкой, в которую он против воли машинально вслушивается. Сюжет кажется ему совершенно нелепым и бессмысленным, как, впрочем, и все деревенские побасенки, которыми тешит себя неприхотливый крестьянский люд, и эта мысль ясно отражается на лице князя, однако, переливчатый, успокаивающий голос Груни слегка смиряют его недовольство.
- Ерунда какая! - фыркнув, заключает он, дождавшись окончания истории. - Колдовство, ведьмы, зверье невиданное... Вам заняться, что ли, нечем, что вы нелепицами такими тешитесь? Сама по десять раз на дню молишься да перед образами крестишься, а все туда же - в ересь дремучую! - он смотрит на нее с насмешливым снисхождением и не упускает возможности лишний раз показать собственную умудренность. - Ты и Соньку, небось, байками этими развлекаешь? То-то я гляжу - у нее один ветер в голове! Конечно, ежели только романы любовные почитывать да вздыхать ночами под эти твои басни пустословные - большого ума не наживешь!
Он откидывается на подушки, весьма довольный собственными заключениями. Мысленно он уже подумывает, как бы позатейливее расписать эту беседу в письме Владимиру - то-то друг позабавится!
- Лучше б вы, девоньки, трудами учеными интересовались - все толку больше было бы, - заключил князь, кривя в усмешке губы. - В просвещенной Европе барышни подобной низкопробной литературой не балуются. А вы все - как в глуши выросли, так и носа своего дальше не кажете.
Сказанное им в весьма малой степени могло относиться к простой служанке, но Константин уже сел на любимого конька и теперь нуждался лишь в номинальном слушателе и свидетеле своего незаурядного мышления.

Константина начинает искренне забавлять этот разговор, и он даже забывает про свою смертельную хворь, со смехом выслушивая незатейливые рассуждения Груни. Уж сколько они с Володей, бывало, рассуждали, что главная беда их народа - это повальная безграмотность да необразованность, доходящая порой до совсем уж потешных крайностей - уж вроде и в Христа давно на Руси верят, да поди ж ты - на каждом шагу что не примета нелепая - то заговор языческий. В детстве он, кажется, как и сестры, любил эти побасенки да потешки, живо они его воображение занимали, бывало, от матушки Марфы за уши не оттащишь, да то ж дело былое, давнее, и он давно уже не дитя малое, чтоб подобными сказочками тешиться. А крестьяне эти - вот же народ темный - сколько б лет не разменяли, все одно - через плечо плюют да домового увещевают, как ребятня неразумная. И Груня, стало быть, туда же - хотя могла бы, по Костиному разумению, и посмекалистей быть - чай не зря рядом с младшей княжной выросла да следовала за нею неустанно как собачонка верная. Так она и того пуще - сестре голову своими баснями забивает, а учителя потом вздыхают да руками разводят:не слушает их речи ученые Софи, все мечтает о чем-то да ворон считает.
- Добрым? - насмешливо переспрашивает молодой князь, снисходительно глядя на девушку. - Кого она, доброта твоя, из беды когда выручала? Нападет на тебя в лесу медведь сердитый - ему тоже сказочку про доброту в уши положишь? Али война начнется? Вот придут сюда враги, пожгут дома, а вас, девок несмышленых, попросту... - ему все же хватает такта вовремя осечься, и уже спустя секунду раздумия, он продолжает: - изувечат. Нет, Грунечка, добром сыт не будешь, и мир не на том веками стоит... хотя твое счастье в неведении да неразумении, не твоей головушке об этом кручиниться, - он небрежно отмахивается от ее простодушной веры, словно даже говорить тут не о чем. - Ишь ты как загнула! По совести! - Оболенский негромко рассмеялся. - И как же оно по-твоему - когда по совести? Или ты думаешь, что у всех она единое говорит? Кому-то с ближним краюхой хлеба поделиться - по совести, а кому-то и убить за этот хлеб.
Дальнейшие Грунечкины слова и вовсе пропускает мимо ушей, не считая их заслуживающими внимания. Что она, крестьянка, даже грамоте не обученная, может в серьезных вещах понимать? А все ее мысли да рассуждения - так, смех один, лишнее подтверждение тому, как мало в их Отечестве истинно думающих людей. Пустозвонов да пустобрехов - пруд пруди, неудивительно, что с большинством даже словом перемолвиться не о чем.
- Ой, нашла учение великое - барахло постирать да кашу сварить, - в его снисходительный смех закрадываются совсем уже пренебрежительные нотки. - Тут большого ума не надо, знаешь ли. Ай, оставь Бога ради все эти ваши настои целебные - что я, не знаю, как они делаются? Подорожник чай растерли да траву горькую, что скотине дают, когда беленой отравится, поплевали, на печке подержали да нашептали одну из ваших присказок любимых - вот и все средство. И исцеляет оно по методу: "Не помрешь - поправишься", - князь презрительно хмыкает, а после вдруг, не то желая лишний раз указать служанке ее место, не то попросту сочтя это забавным, заявляет: - Хотя ладно, тащи. Чем черт не шутит? Погляжу хоть чем вы там еще себя тешите. И варенья захвати Марфиного, надоел мне мед уже!

Молчание Грунькино иначе как свою победу Константин расценить не мог и торжествующе улыбнулся: быстро же у девки крепостной аргументы закончились, чай с ним спорить - не с дворовыми лясы точить, она и не поняла, небось, и половины из его речей, вот и притихла, пристыженная. И поделом ей. Будет знать, как с мнением своим нехитрым к образованному человеку соваться. Ишь, распустилась! Нет, воистину, много ей Сонька позволяет, все носится с крепостными как с друзьями близкими, того и глядя - на шею сядут да ножки свесят. Строго говоря, обвинение это по отношению к Груняше было не особо справедливо: она свою работу исполняла исправно, а росла в их доме уже так давно, что и сам Костя привык, что она всегда рядом и относился к ней с чуть большим теплом, чем к прочей прислуге. Будучи помладше, еще и дразнил бывало подруженек закадычных: "Соня и ее хвостик!" - насмешки в ту пору еще были детские, беззлобные, он и не задумывался даже, что между его сестрами и Груней какая-то особая разница имеется. Но сейчас все иначе, и они уже давно не дети малые, и потому Грунька, как ей и положено, с почтением к нему обращается, это все Соня одна никак не вырастет ив  толк не возьмет, что нельзя челяди спуску давать: все со служанкой милуется как с подругой сердечной, будто мало в округе дочерей дворянских. Ладно, хоть сама Груня разницу разумеет да спорить с ним дальше не осмеливается, иначе бы точно вспылил молодой князь, а на расправу, как знали все без исключения, он был и скор, и резок.
Константин успевает слегка задремать и потому недовольно морщится, когда дверь вновь открывается и на пороге появляется Груня, неся поднос с каким-то дымящимся варевом. Он уже хотел было на нее прикрикнуть, но в этот момент вспомнил об их уговоре и презрительно заулыбался, усаживаясь на кровати и с пренебрежением косясь на плоды кропотливых девичьих трудов.
- Это и есть твое тайное средство? - насмешливо спрашивает он, заглядывая в плошку. - Как и говорил - трава одна... А! - он втягивает носом запах и торжествующе фырчит: - Так оно на спирту! Тогда мне все ясно - простой люд всегда только горькой и выживает, чему дивиться, что настой этот им по вкусу. Ну что ж, давай проверим, чего ты там наколдовала, - он осторожно приподнимает сосуд, готовясь глотнуть, но вдруг хитро улыбается, взглянув на девушку. - А давай спор? Поставит меня бурда твоя на ноги завтра, как ты и обещалась, - проси, что хочешь. А нет - так извинение мне предоставишь. В письменной форме, ровными буквами, - он помнит тот раз, когда им с Софи вздумалось Груню грамоте обучать и как жалобно смотрела на на них бедная девчушка. Ну так пусть теперь за вольность свою отвечает, коли ума не хватило язык придержать.