"Я не виноват".
Он бы закричал это на площади, если бы кто-то захотел его слушать. Сперва досужие обвинения казались ему не более, чем злой шуткой - свет был на них горазд, капризное высшее общество всегда радо всласть позлословить. Понемногу пересуды из едва уловимых шепотков превратились в назойливое брюжжание, шелестевшее за его спиной и преследовавшее словно мрачная тень. С каждым днем они становились все громче и громче, и в конечном итоге только немой не бросал ядовитые обвинения ему в лицо. Поначалу Антонио пытался их игнорировать, отшучиваться, но после несправедливые речи стали жалить его все сильнее, отравляя каждый день, каждую минуту, каждый новый вдох столичного воздуха.
"Я не виноват".
Он никогда не думал, что их видимое соперничество с Моцартом при жизни обернется тем, что после кончины композитора его объявят не только злейшим врагом Вольфганга, но и его бессовестным убийцей. Поначалу он даже смеялся над слухами - настолько нелепой ему казалась сама мысль о том, что ему могло прийти в голову травить и без того тяжело больного музыканта. Врач, осмотревший Вольфганга, подтвердил диагноз - ревматическая лихорадка, в их суровое время это был расхожий приговор, но ядовитые корни глупой сплетни прочно впились в жаждущую крови алчную землю Вены.
"Я не виноват".
В октябре 1823 года Сальери был вынужден просить одного из своих учеников Игнаца Мошелеса свидетельствовать в его пользу во всеуслышание - его собственные слова уже не имели никакого веса. Капельмейстер чувствовал себя подавленным и разбитым, против обыкновения ему не хотелось даже выходить из дома, чтобы лишний раз не натыкаться на злобствующие обвиняющие взгляды. Почему-то сейчас никто из его самопровозглашенных судей не вспоминал о том, как при жизни Моцарта он слышал от них лишь насмешки и презрительные упреки. Теперь он сделался едва ли не святым, гением, безвинно убитым злокозненным завистником. Антонио Сальери.

- Он признался! Он сознался, что отравил его!*
- Ах, негодяй! Негодяй!
- Да, он всегда его ненавидел!
Глухие стены клиники не пропускают яростных обсуждений, но он ощущает их кожей, как ожоги. С каждым днем ему все сложнее отделить свое собственное сознание от бесчисленной тысячи кривляющихся в злобных гримасах лиц, выкрикивающих жестокие обвинения. С каждым днем ему все сложнее отличить правду от проклятых наветов, и в какой-то момент он и сам уже почти начинает верить в то, что и правда может оказаться убийцей. Ведь и правда - музыка Моцарта всегда была так божественно, дьявольски хороша, что нужно было самому быть святым, чтобы не завидовать ему. Может, и правда - все было именно так? Антонио пытается вспомнить тот далекий вечер. Известие о болезни Моцарта, бледная Констанция, хриплый голос Вольфганга, напевающего первые ноты реквиема... Реквием. В нем было что-то по-настоящему пугающее, по-настоящему величественное, неземное. Может - и правда он поддался дьявольскому искушению, потерял голову от вспышки зависти и...
- Нет! - он судорожно выгнулся на постели, точно пытаясь сбежать из собственного тела. - Нет!
"Я не виноват, не виноват, не..."
Перед его глазами в расплывчатой полумгле возникает лицо Вольфганга - бледное, измученное. Он просит его позаботиться о своей семье. Просит сохранить его музыку. Просит...
Сальери подается к этому лику как к последней надежде, единственному своему спасению.
- Вольфганг... Вольфганг, я же не делал этого...Скажи им...

* Неподтвержденный слух, нашедший отражение в тетрадях Бетховена.
[AVA]http://s008.radikal.ru/i305/1610/70/2d4d44c745df.png[/AVA][NIC]Antonio Salieri[/NIC][STA]Яду?[/STA][SGN]Нет правды на земле, но правды нет и выше (с)[/SGN]